В самую последнюю минуту стало известно, что начнет первый блок. Это решили жребием, и человека, который должен был начать, выбрали из участников организации тоже по жребию.

Подпольный руководитель первого блока Генрикас стоял в строю рядом с русским солдатом Вязниковым, взятым в плен прямо из госпиталя, где за два дня до начала войны ему сделали операцию удаления аппендикса. Сейчас Генрикас с некоторым удивлением и недоверием вспоминал времена, когда он был начальником пожарной охраны в Ланкае, волновался из-за лучшей квартиры, писал полные язвительности заявления на препятствовавшего ему некоего председателя исполкома Матаса, вполне реально мучился от обиды и почти ненавидел этого Матаса до того самого момента, когда все рухнуло и стало неважным: домашний уют и занимаемая должность, неприятности по службе и даже собственная твоя маленькая судьба. Все, кроме большой судьбы твоей родины…

Теперь ему казалось, что все мелкие события этих самых спокойных, сытых и полных довольства лет его жизни не то приснились ему в недобром сне, не то происходили с каким-то другим человеком, хорошо ему знакомым, но во многом неприятным и чуждым…

Автоматчики охраны лагеря неторопливо вышли на плац. Сейчас будет подана команда «смирно», и начнется разбивка на рабочие сотни.

За несколько мгновений до команды Генрикас почувствовал, как Вязников нащупал и сжал кончики его пальцев. Генрикас ответил коротким и сильным пожатием, продолжая смотреть прямо перед собой. «Он на меня надеется, — подумал Генрикас. — И я надеюсь на него. Мы сейчас самые близкие в мире люди. Ни па кого бы я не променял этого Вязникова с его тяжелым, теплым плечом, которое чувствую у своего плеча…»

Продвигаясь вдоль рядов, солдат, производивший разбивку на рабочие партии, подошел вплотную к Генрикасу, дохнул ему в лицо сытным запахом кофе и поджаренного с луком мяса. Досчитав до ста, он сделал знак какому-то заключенному выйти на шаг вперед и принялся вслух отсчитывать новую сотню. Человек, который должен был начать, стоял от солдата в четырех шагах… В двух… Вот они оказались уже прямо друг против друга: солдат с автоматом и на расстоянии вытянутой руки тот, кто должен первым выйти из строя и ударить солдата железным болтом в висок, пониже стального шлема. Другой вырвет у солдата из рук автомат и откроет огонь по охранникам, и тогда бросится вся ударная группа первого блока, а за нею пять остальных подпольно сформированных ударных групп…

Но в тишине все еще слышался медленно удаляющийся, монотонный голос солдата, продолжавшего идти вдоль строя и считать.

Генрикас не выдержал. Повернув голову, он увидел чуть заслоненный другими профиль того самого человека, который сегодня должен был быть первым. Среди землистых серых лиц одно только его лицо с трясущимся подбородком было совершенно белым.

Солдат давно уже прошел мимо него и рубанул рукой по воздуху, отсекая следующую сотню…

Глава десятая

Вечером рабочие партии, еле волоча ноги, вернулись с торфоразработок и, как всегда, были загнаны в бараки до вечерней поверки.

В углу одного из бараков, тесно сбившись на нарах, сидела кучка людей.

Здесь были члены подпольного штаба, Генрикас, Антик и Степан, — все, кто потихоньку пробрался сюда из своих блоков.

Человек, который по жребию должен был начать, сидел, опустив глаза, как подсудимый, и хриплым шепотом медленно говорил:

— Меня точно придавило… Вот придавило к земле, и не могу шевельнуться. Ноги как каменные тумбы. Не сдвинуть… — Он поднял глаза и с тоской обвел взглядом молчащих товарищей. — Я виноват… я ведь не знал, что я такой. Я сам верил, что смогу. Оказывается, никуда я не гожусь… Если вы решите меня убить, это будет правильно. Зачем жить такому? Я и сам-то себе больше не верю. Решайте, товарищи, я не против…

Кто тебя будет убивать, дурак ты этакий? Мы все виноваты. Придумали глупость — жребий!.. Ты тоже, конечно, хорош, да уж не раскисай до такой степени. Иди теперь…

Человек покорно поднялся, собираясь уходить.

Сидевший в самом углу широкоскулый, молчаливый начальник штаба спокойно сказал:

— Сдай оружие.

Человек торопливо пошарил за пазухой, вытащил и положил на нары тяжелый ржавый болт. Потом он прошел в дальний конец барака, упал на свое место лицом вниз и, стиснув голову руками, почти беззвучно застонал от отчаяния и стыда…

В этот час выходить из блоков было строго запрещено. Но один человек, незаметно приоткрыв дверь, все-таки юркнул наружу.

Дверь даже не скрипнула, только легкое дуновение свежего воздуха пролетело по застойной духоте барака. Но и этого было довольно, чтобы надзиратель блока молча и бесшумно выскользнул вслед за нарушителем.

Из-за густого слоя грязно-серых облаков, заваливших небо, стемнело раньше времени, и вечерний туман, легко заклубившись у самой земли, медленно густея, всплывал все выше, белой пеленой отделяя от земли сторожевые вышки, застилая неясной мутью вытоптанный лагерный плац.

Прячась в тени барака, прижимаясь к стене, человек пробирался по направлению к калитке, за которой стояли часовые.

Добравшись до конца стены, он лег на землю и пополз по открытому пространству до следующего барака. Там снова встал на ноги, пробежал несколько шагов и опять хотел залечь, когда почувствовал сзади сильный удар по ногам. Чьи-то тяжелые ладони накрыли ему лицо.

У самой стены барака, на мокрой глинистой земле, минуту шла борьба. Потом все затихло. Человек лежал, опрокинутый навзничь, и обеими руками держался за руки надзирателя, крепко сжимавшие ему шею. Руки были как железные, они не душили и не отпускали, только держали железным обручем, еле давая дышать.

Убедившись, что сопротивления больше не будет, надзиратель чуть-чуть разжал пальцы. Беглец прерывисто втянул в себя воздух, в голове слегка прояснилось, и, вглядевшись, он узнал знакомое лицо — костлявое, длинное лошадиное лицо, ненавистное сотням людей в лагере.

— Чего ты набросился?.. — яростно зашептал беглец. — Чего надо?.. Я знаю, что делаю…

— Зачем из блока убежал?

— Ну, веди меня к коменданту, давай веди… Я знаю, что делаю!..

— Я тебя сейчас в барак обратно отведу. Там ты и расскажешь, зачем удрал.

Беглец отчаянно задергался, впиваясь ногтями в руки надзирателя. Он бы закричал, если бы у него хватило воздуху, но сумел только просипеть:

— Идем к коменданту… Вместе идем… Я все скажу… Я еще утром узнал очень важное… Идем…

— Говори, что важное? — настойчиво прошептал надзиратель. — Ну, скажешь? — и снова сжал пальцы на горле лежащего. Тот утвердительно заморгал, а когда пальцы опять немного разжались, с лихорадочной поспешностью захрипел:

— Важное… Важное… Утром собирались напасть на охрану…

— Ты утром знал и молчал? Так?

— Утром? Утром я боялся. Я думал, а вдруг у них все удастся и можно будет убежать?.. А теперь у них ничего не получится. Я выследил… Идем скорей, я все расскажу коменданту, и ты со мной в доле будешь, понимаешь, будто мы вместе?.. Ну, отпусти руки.

— Успеется, — флегматично заметил надзиратель. — А может, ты все врешь? Перетрусил и наговариваешь?

Захлебываясь от нетерпения, беглец стал ругаться:

— Да что ты меня держишь, дьявол длиннорукий? Сейчас же отпусти, лошадиная морда, или я коменданту скажу… Они же там, в первом блоке, все собрались и как раз сейчас решают, что делать дальше…

И этот скуластый — у них самый главный… Не знаю, да? Я все знаю!.. Пусти, скотина!..

— Хватит, — сказал надзиратель. — Видать, действительно кое-что знаешь.

— Ага, то-то! — обрадовался лежащий и нетерпеливо завозился, стараясь встать.

Надзиратель не шевелился и по-прежнему не разжимал рук.

— Да пусти ты, черт, что ты, окоченел, что ли? — натужно захрипел лежащий и ткнул кулаком в нависшее над ним неподвижное, сосредоточенное лицо надзирателя.

— Сейчас… — сказал надзиратель. — Погоди, вот сейчас! — и крепко зажмурился.